«Лучше заткнись». Как родной дом превращается для детей в камеру пыток

Домашнее насилие в современном мире не является редкостью – с ним ежегодно сталкивается большое количество детей. И если к физическому насилию общество выработало устойчивое негативное отношение, то с моральным давлением все не так просто.

Портал Megatyumen.ru публикует истории, которые рассказаны на условиях анонимности жертвами психологического насилия – истории об одиночестве, непонимании и отчаянных попытках детей докричаться до своих родителей. Иногда им это удается. Иногда калечащие отношения обрываются, оставляя глубокие следы на жизнях, разрушенных самыми близкими.

Маргарита (имя изменено по просьбе героя публикации – прим.) давно не зависит от матери. Время, когда она боялась приходить домой, где ее ждали только истерики и скандалы, прошло.

Но остались воспоминания, которые невозможно стереть, и младшая сестра, которую Маргарита пытается защитить от своей собственной участи.

Отвечать было нельзя

Когда мои родители, будучи студентами, узнали, что меньше чем через год станут родителями, между собой решили: если родится девочка, то воспитанием займется мать, если мальчик – папа. Родилась я. Из воспитательного процесса, согласно странному договору, отец просто перекочевал на работу. Он жуткий трудоголик, которого хлебом не корми – дай отладить все процессы. И пока он занимался выстраиванием вертикальной должностной иерархии на своем заводе, то же самое мама делала по отношению ко мне.

У меня никогда бы не повернулся язык назвать нас подругами или близкими людьми. Потому что с самого детства, сколько я себя помню, моей самой большой головной болью, или миссией – как угодно – было не стать обузой для мамы. А это значит, что нельзя совершать вагон и маленькую тележку действий. Если у нее плохое настроение (то есть почти всегда) нельзя задавать тупых вопросов. А при таком раскладе они все априори ничтожные. Нельзя ничего рассказывать, потому что ей это докучает. И самое главное – никогда, ни при каких обстоятельствах нельзя трогать вещи, которые принадлежат маме. В противном случае меня ждал один и тот же сценарий – ужасно громкий, унизительный скандал с моими опущенными в пол глазами. Потому что отвечать было тоже нельзя.

«Я со стеной разговариваю?»

Однажды, когда мне было лет шесть, и папа работал в ночную смену, мы с мамой остались вдвоем. Как ни странно, у нее было хорошее настроение, мы смотрели КВН и ничто не предвещало беды. До тех пор, пока меня не дернул черт подойти к ее косметичке. Я взяла крем и выдавила на руку. Помню, мне было дико интересно узнать, как он пахнет. Я выдавила чуть больше, чем планировала. Видимо, поняв на подсознательном уровне, что могу за это получить «на орехи», я попыталась втереть его в руку как можно скорее. Но это не помогло, потому в этот момент мама решила узнать, чем я занимаюсь.

Казалось бы, твой ребенок просто стоит и нюхает дурацкий крем. Что в этом такого? Ведь все хорошо? Нет, все стало ужасно в одночасье. Она подбежала, вырвала из моих рук свою косметичку, тюбик крема для рук и начала истошно орать: «это мое, ты поняла меня? Это мое! Я говорила никогда не трогать мои вещи! Потому что это мое!» Телек мы больше не смотрели. Я стояла перед ней с опущенной головой, пыталась не заплакать, потому что это с детства казалось мне постыдным делом, и ждала, когда она разрешит уйти в комнату. Но она не любила быстро раскатывать меня. Мне казалось, что скандал длится годами. Она заставляла смотреть ей в глаза и кричала:

– Ты тупая? Я не могу понять, ты тупорылая, да? Ты идиотка? Я не слышу ответа. Тебе кто разрешал это трогать?

Все это произносилось очень грозным голосом, который вводил меня в ступор. Я так боялась хоть что-то делать, что просто молча ждала, когда это закончится. В такие моменты я всегда старалась запомнить и внести в мысленный список запретных вещей «что нельзя делать, чтобы не расстраивать маму?».

– Я со стеной разговариваю?

– Нет. Просто я не думала… – обычно это все, что я успевала сказать, прежде чем она затыкала меня ревом. Мне казалось, что она избивает меня своим криком и этим зверским взглядом.

Перед своими подругами она гордилась и тем, и другим. «Я орала так, что на первом этаже было слышно». «Я так посмотрела, что даже говорить ничего не надо было, ты знаешь мой взгляд». Я слышала это настолько часто, когда они встречались, что помню до сих пор.

«Лучше заткнись, иначе я тебе вмажу». Иногда я думала, что лучше бы вмазала. Это действительно лучше, чем больше часа держать меня в ожидании, когда можно будет сбежать. Но когда она с криком прогоняла меня из своей комнаты, и возникала иллюзия, что все позади, начинался апокалипсис. Мама звонила своим подругам и рассказывала, какая я тупая, свинья, неумеха. Она рассказывала это людям, у которых, как назло, дочери были отличницами и всеми из себя примерными да высокомерными. Я на их фоне была отребьем, которое вечно разочаровывает мать своими тупорылыми поступками. Она рассказывала все, преувеличивая в таких масштабах, будто я не просто взяла крем, а сломала все, что можно было сломать в ее косметичке, а потом нагло не смотрела ей в глаза.

Судя по тому, как реагировала мама на реакцию по ту сторону трубки, подружки ее поддерживали, сообщая, что я попросту конченная, и с этим надо как-то смириться. Но я не хотела быть такой. И я упорно запоминала, что может не понравиться моей маме. Запоминала все «нельзя». Чтобы не вывести ее из себя, я предпринимала жалкие попытки угадать, как нужно действовать. Я взращивала самоцензуру, дула на холодную воду, думая, что это горячее молоко.

Любой конфликт был катастрофой

У меня появились странные привычки. Например, если я недостаточно хорошо приготовилась к урокам, то не могла показаться дома с распущенными волосами. Мне казалось, что так я могу продемонстрировать наглость. Я старалась не смотреть ей в глаза и не шуметь – потому что не имею на это никакого права. Это касалось не только уроков. Я предпочитала сидеть молча, но только чтобы у нее не возникло желания подойти и спросить, что не так. Потому что это могло закончиться односторонним скандалом, в котором у меня нет права на голос. Если я пробовала ответить, мне говорили: «Лучше заткнись!». И я затыкалась. Потому что мне было страшно. Эта взращенная самоцензура, эта игра на опережение, как бы я ни старалась, всегда заканчивалась непредсказуемо. Человека настроения невозможно понять до конца. Минуту назад все было неплохо, а через мгновенье ты уже враг народа, и о твоем грехе с большой буквы «Г» узнают все безгрешные друзья. Которые, конечно же, расскажут и своим детям. Я переживала такие моменты и дни, как герои из фильмов ужасов. Только у них после «Снято» была возможность свалить со съемочной площадки.

Любой конфликт становился для меня катастрофой, потому что я хотела дружить с мамой, чем-то делиться, рассказывать истории о школе и друзьях. Но ей было совершенно неинтересно. Мои проблемы и интересы всегда считались чем-то несостоятельным, не имеющим значения. Я не хотела это принимать, мне было проще собирать коллекцию табу, которые могли пошатнуть ее душевное равновесие и заставить орать. Результатом стал любовно выращенный комплекс вины. С внутренней цензурой и постоянным ощущением, что только я виновата в любой проблеме, я сражаюсь по сей день.

Жопе слова не давали

Наверное, переломным моментом в этой эпопее вечного страха стало время, когда папа решил уйти от нее. Не от меня и младшей сестры, о чем он написал в своем письме, а именно от нее. Ведь сначала гнев и гнет касался только меня, а потом и самого папу стало затягивать в эту пучину. Он довольно жестко объяснил ей, что так долго продолжаться не может. Она не поняла, и тогда он ушел. Мне было 14 лет. Моей младшей сестре — два года. Я поддерживала папу, мне так и хотелось кричать ему вслед что-то вроде «Беги, Форест, беги», но я все равно подошла к зареванной матери и сказала:

– Если захочешь в будущем завести с отношения и привести этого человека домой, я не буду против.

Несмотря на все накопленные обиды, мне хотелось ее поддержать хотя бы на словах. Потому что к новому человеку в доме я не была готова. Тогда мне просто хотелось показать ей, что не собираюсь ей докучать подростковыми истериками. Но в ответ мать вытерла слезы, навела свой оптический прицел на меня и выстрелила:

– Ты настолько не любишь своего отца, что готова принять кого угодно в доме? Тебе так плевать на всех вокруг! Что ты вообще в жизни понимаешь? Лучше бы ты вообще молчала!

И я замолчала. Ведь фразой, которую я слышала чаще, чем свое имя, было: «жопе слова не давали».

Когда папа ушел на месяц, матери было совершенно наплевать на младшего ребенка, не говоря уже обо мне. Да мне ничего и не надо было. Просто в воздухе висел вопрос: зачем люди заводят детей, если они им не нужны? Какой в этом смысл? В повышении демографии или в том, чтобы быть как все со стандарт-пакетом «мама, папа и два ребенка»? В тот момент для меня ее нерушимая авторитарная фигура стала медленно, но верно крошиться.

Я чувствовала себя виноватой во всем

Папа вернулся, и визуально все наладилось. Мать больше не позволяла себе срываться на него, и продолжала при удобном случае отрываться на мне. Но ее режим продолжил рушиться.

Однажды папа точил ножи на кухне. Один из них сорвался и сделал небольшой надрез на новом кухонном гарнитуре. Папа уехал в командировку, а мать, заметив погрешность на новом столе, угрожающе позвала меня.

– Ри-и-ита…

Я до сих пор ненавижу, когда меня зовут по имени. Я чувствую себя уязвимо, когда кто-то обращается ко мне, а затем выдерживает паузу. За эти несколько секунд я успеваю продать дьяволу душу, чтобы не слышать продолжение, которое никогда не сулило ничего хорошего.

В тот раз я пришла на кухню и увидела, как она медленно закипает.

– Это ты сделала?

Я впервые увидела надрез на столе. Мне нечего было бояться – ведь это не моя вина. И я ответила отрицательно.

– А кто? Пушкин? Александр Сергеевич?

Она была похожа на мотоцикл, который заводится с полуоборота. Я монотонно отрицала свою вину, и она перешла на крик. Не думаю, что «капслок» способен отразить этот тон.

– А кто, я повторяю еще раз?

– Я не знаю. Это не я.

Я не могла взять на себя вину. Это же не я. Тогда мне так казалось. Скорее всего, сейчас я сказала бы – я, я, я, во всем всегда виновата я. А потом ушла бы.

– Ты почему так нагло мне врешь?

– Я не вру. Это не я.

– В глаза смотри! Это ты порезала стол?

– Нет, не я.

– Ты думаешь, что деньги на новые вещи и новую мебель берутся из воздуха? Ты хоть понимаешь, что ради того, чтобы ТЕБЕ было хорошо, мы пашем? А ты что делаешь? Ты все портишь, ломаешь, рушишь. Ты как терминатор. Ты – разрушитель, да еще и врунья! Ты тупая, да? Тупорылая совсем?

– Но это не я. Я ничего не делала.

– Вот именно. Ты вообще ничего не делаешь. Только рушишь все, что мы для тебя делаем. Зачем стараться, если ты все равно все испортишь?

Она орала так истошно, что я заплакала от обиды. Мама была единственным человеком, который до определенного возраста мастерски доводил меня до слез. Об этом не знали ни мои дворовые товарищи, ни близкий друг. Это было чем-то постыдным.

– Чего ты ревешь? Объясни мне, зачем сначала все разрушать, а потом реветь? Чего ты молчишь? Я со стеной разговариваю?

– Это не я...

– Лучше заткнись!

Та ссора шла по привычному сценарию. Сначала – «я со стеной разговариваю?», а потом – «лучше заткнись».

Я как заевшая пластинка повторяла одно и то же. Мама орала, что папа не мог этого сделать. На него больше нельзя было наезжать, а значит, оставалась только я. Такие ссоры были чреваты тем, что дома ты становишься изгоем. В истерике она крикнула, что не может меня видеть, и мы разошлись по разным углам. Я спряталась в комнате. Мне хотелось на кухню, но для этого пришлось бы проходить мимо мамы, на которую я боялась поднять взгляд.

Я начинала верить, что действительно виновата. Я чувствовала себя виноватой в том, что мама расстроена. В том, что я, возможно, и правда ей наврала. В том, что стол, на который они копили, осквернен. Я чувствовала себя виноватой во всем.

Через неделю приехал папа. Узнав, что мама игнорирует меня как явление, он увидел царапину на столе и простодушно сказал, что у него нож отскочил. Что это его косяк. Мама пожала плечами и великодушно начала со мной разговаривать. Я набралась смелости (читай: наглости) и осторожно спросила, не хочет ли она извиниться. Она завелась и сообщила, что не собирается – как будто за мной грехов без этого не водится. С того момента, помимо страха перед ней, появилось что-то похожее на презрение.

Я стала настоящим изгоем

Пожалуй, окончательно и бесповоротно я перестала бояться, уже обучаясь в вузе. В один из осенних вечеров я пришла с пар и попала на лекцию о своей инфантильности. Ведь в мои годы у мамы уже был муж, ребенок на руках и работа. А я – никто. Но я не считаю себя инфантильной из-за того, что осознаю, какой большой ответственностью является ребенок. Особенно когда ты учишься в университете.

Забыв о том, что не вышла со страницы «ВКонтакте» на общем ноутбуке, за которым сидят все, я с телефона написала подруге. В сердцах я сказала, что «мне хватило мозгов не рожать в таком возрасте». В это время мама сидела у себя и читала этот опус с компьютера. Несколько дней она молча изучала то, что появлялось у меня в личных сообщениях. Когда все встало на свои места, я собрала вещи в сумку и сказала, что ухожу.

Поняв, что ее уличили в шпионаже, мама начала орать, упрекая меня за содержимое разговора о ней. Но мне уже было не пять, не десять и даже не 15 лет, чтобы стоять и глаза прятать в пол. Я пыталась доказать, что читать чужие переписки и провоцировать конфликты специально, чтобы читать потом о себе — это подло.

Мать не хотела ничего слышать. Она обзывалась, закатывала истерики и плакала, она не разговаривала со мной больше недели. Я стала настоящим изгоем. Моей ноги больше не было в родном доме, если бы не младшая сестра. Потому что козел отпущения при таком раскладе нужен всегда.

Хочу дать сестре то, чего не было у меня

Наблюдения за людьми привели меня к единственному выводу: свою семью я не хочу. один из пары обязательно окажется кем-то вроде моей матери. Если это не агрессор, то попросту человек, не отличающийся адекватным подходом к действительности. Еще ни разу я не видела тандем, в котором оба были бы нормальными. А вопрос о рождении ребенка в таких условиях и вовсе не стоит. Я не хочу обрекать кого-то на такое же дерьмо. Это бесчеловечно. Единственное, чего я по-настоящему хочу — чтобы меня никто не трогал, когда я нахожусь дома. Сейчас, когда я работаю и финансово не завишу от матери, конфликтов стало в разы меньше. Меня уже нельзя упрекнуть в нахлебничестве, как в детстве.

Финансовое положение позволяет мне снимать квартиру, но я живу с ней под одной крышей. Потому что я помню, как во время нападок в детстве мне хотелось, чтобы за меня заступался кто-нибудь старший. Но у меня никого не было. У моей маленькой сестры есть я. И когда у мамы случаются срывы на ровном или не очень месте, я заступаюсь за младшую, принимая огонь на себя.

После одной из таких разборок, раздутых из ничего, сестра села на пол и начала плакать. Она говорила моими словами из детства: «это я во всем виновата. Это все из-за меня. Это я». Сев рядом, я долгое время убеждала, что ее вины в этом нет. Что если мама хочет громко разговаривать рядом с нами — это не проблемы сестры. Кажется, у меня получается. Но, разумеется, такие стычки не проходят бесследно. Просто мне хочется минимизировать ущерб настолько, насколько это возможно.

За свое проживание в нашем доме я плачу ежемесячно, с того момента, как устроилась на работу. Не потому, что у мамы нет денег. У нее их полно, потому что папа зарабатывает более чем хорошо. Но это ее условие. Якобы, так она учит меня самостоятельности: плати ежемесячную дань за койку в комнате, куда ты приходишь поспать после работы.

Источник